БОРИС КОЛОКОЛОВ

 

ЛЕСНЫЕ ЛЮДИ

 

Рассказ

Шаманят! – произнес Мунов. Он сердито поворо­чался в кровати, поднял плечи, прислушался.

Глухая тишина таежной ночи простиралась над селением. Ночь давила на землю всей своей тяжестью. В са­мом доме чувствовалось, что за окном пасмурная, тяже­лая снеговая темень. Там, возможно, даже крупа сыплет. Но только не все спало в ночи. Кроме тупых ударов в бу­бен, Мунов уловил шорохи возни своих собак на крыльце. В вершинах леса прогудел ветер. Потом он еще отыскал один стук – отдаленный, прерывистый. Мунову показалось, будто он разобрал голос: «Галя, пусти! Слышь, Галя! Пусти...» – «Негодник, – выругался Мунов. – Сейчас я тебя пущу», – сказал он и, соскочив с постели на холодный пол босыми нога­ми, принялся одеваться.

Собаки хотели идти с ним, но он не взял их с собой, а впу­стил их в сенцы.

– Ступайте погрейтесь, – сказал он строго, заталкивая собак ногой в дверь. – Без вас обойдется.

Он шел тихо, осторожно, под ногами ни разу не скрипнул снег. Но там, где тукал бубен, были люди, тоже наделенные чутьем. Лесная жизнь ко многому приучает, к тому, что для городского жителя показалось бы почти сверхъестественным. А здесь без многих таких качеств не проживешь. Вот хотя бы слух, слух лесного человека должен воспринимать любой шо­рох, шепот, шелест и сразу определить, кому, чему он при­надлежит. Там тоже были люди не провесь ухо. Мунов нехо­тя ухмыльнулся, они услыхали его шаги. Притих бубен. Мунов отчетливо видел и во тьме, что происходит в домишке, присевшем в снег. Там, в углу, на кабаньих шкурах сидят кружком люди, во тьме мерцает зажженная соломка, а тот ста­рый дурак с бубном в одной руке, с колотушкой из хвоста выдры в другой руке стращает людей гримасами, разрисован­ной мордой, дергается весь, как повешенный, в судорогах. Вой­ди к ним сейчас, ничего этого не застанешь, все притворятся спящими. И шаман с бубном точно растворится, его момен­тально спрячут в сараюшке. Пока к избе подходишь, он тем мгновением, как тень, шмыгнет за сугробы. И все шито-крыто.

Мунов все-таки подождал, не повторится ли звук бубна. К нему подбежали чужие собаки. Он сказал им тихо, повели­тельно: «Та, та, та!» – что означало по-удэгейски «молчите». «Нет, теперь не подберешься, – подумал Мунов, – за мной следят. Надо будет как-нибудь из леса зайти, с вечера засесть и подождать в лесу... Вот и пойми человека, – продолжал он размышлять, – его к культуре тянешь, а он свое, за ста­ринку хватается. Ведь все это даже нельзя назвать суеверием, в шамана давным-давно никто не верит. Просто он шут сво­его рода, но шут такой, что от его проделок при зажженной соломке, при сверкании подведенных глазниц, при шарканье его жестянок на поясе, от его невнятного бормотания и су­дорожных, как будто обломанных жестов у людей мурашки разбегаются по коже. Это щекочет нервы. Человек, видимо, должен быть весь захвачен зрелищем, должен переживать, вол­новаться. А вот взять наше кино, оно скользит по глазам. Тут как-то про жизнь охотников показали картину – так лю­ди обсмеялись. Стыдно. Мне как председателю артели стыд­но, – думал Мунов. – Ведь они смеются и на меня обора­чиваются, точно я этакую дрянь наснимал. Эх, братцы, братцы, не умеем мы еще проращивать в человеке новое зернышко. Ему врать про жизнь нельзя. Врать про жизнь нельзя!» – в гне­ве повторил Мунов.

Он прошел несколько шагов вперед и воротился. Второй стук в окно фельдшерички тоже больше не повторился. Значит, и там его учуяли. «Ну, хорошо, – сказал себе Мунов. – С тобой-то я разберусь». Он видел, с кем разговаривает.

Не таясь, полной ступней, Мунов пошел к своему дому. Пусть слышат, пусть знают, что он не поленится еще раз встать с кровати. Он уже подходил к дверям, когда до слуха с реки донесло новые голоса. Эти ни от кого не прятались. Они звучали громко, настойчиво, в них торжество слышалось. Кто-то по Бикину, по льду погонял собак. Собаки чуяли дом, они взвизгивали, тявкали на бегу, рвались из постромок. Мунов улыбнулся – до того знакомой ему была радость возвращения в поселок с соболиной охоты. Ведь там не один месяц в тайге находишься. Вдвоем с бабенкой да вот с собаками. В палаточке на снегу, в обществе жестяной печки. Возрадуешься до­му. От самого вида изб колотится сердце. Он так и не притронулся к скобке своей двери, а пошел туда, на берег, повстре­чать упряжку. Кто хоть в ней возвращается-то?!

От реки громко доносило голос.

– Кела! Кела! Зулейхи, зулейхи! – голосил охотник. – Впе­ред, вперед, Чайка!

О, да это никак Лянсо Кукченка! Долгонько он нынче в тай­ге пробыл. Сразу после ноябрьских праздников ушел. А теперь февраль на исходе – вон он сколько там скитался. Небось с хорошей добычей возвращается.

Собаки тянули нарты наискосок в кручу берега. И сам Лян­со и жена его палками толкали нарты, помогали собакам одо­леть подъем. Мунов дальше не пошел, он остался по колени в снегу ждать, когда упряжка возьмет крутизну. А как толь­ко собаки вынесли нарты наверх, его обдало их жарким дыха­нием, он выступил навстречу охотнику.

– Здравствуй, Лянсо, – сказал Мунов. – Здравствуй, Се­рафима. С возвращением вас.

Они сошлись в кружок. Собаки клубками повалились в снег, дышат прерывисто, громко, все смотрят горящими глазами на дома, точно не веря тому, что они дотянули тяжелые нарты. А так было трудно тащить эти проклятые нарты! Еще по реке полегче маленько, на ней все-таки ледок, хотя он и скрыт сне­гом. На Бикине опасны лишь припорошенные снегом полыньи, вот их все время собакам приходилось остерегаться. Выметав из глоток языки, они лежат вповалку – хватают, хватают глот­ками воздух и вместе с ним сладостный – до того, что слюни бегут, – запах жилья.

– Как поохотились? – спрашивает Мунов. – Без приклю­чений?

– Спасибо, председатель, – отвечает Лянсо. – Для меня прямо неожиданность. Вышел встретить. Спасибо. Серафима говорит, никак Мунов стоит. Я не поверил ей. Ничего, поохотились нормально. Тридцать соболей взял, харза, колонок есть. Девять кабанов завалил. А Серафима медведя. Одна.

– Молодцом Серафима, – говорит Мунов. – Я тут на днях письмо из Ленинграда получил. Один старинный знакомый про­сит желчь медвежью прислать. Послал. Пусть лечится. Важно, чтобы человек верил в лекарство. Вы-то как, не хворали?

– Какое там, – сказал Лянсо, рассмеявшись. – Некогда было хворать. Все наши воротились?

– Нет, не все еще. Сини Дункай с сыном где-то запро­пал. Максима Кукчинка дома нет.

– В поселке-то все живы-здоровы?

– Здоровы, Лянсо, здоровы. Да ты трогай, чего я тебя мо­рожу.

– Это не мороз, – сказал Лянсо. – Морозы остались все там, – махнул он рукой назад на Бикин. – Прямо не верит­ся, добрался...

Он криком поднял собак. Топорик с длинной рукояткой у не­го покоится на спине меховой рубашки в петле, на голове ша­почка с накидкой по плечам, все как полагается. Мунов даже позавидовал ему в душе: давненько сам-то он не облачался в охотничий наряд.

Незаметно утро подобралось. Среди заголубевших снегов там и здесь выступили избы. Улиц в Сияне нет. Домишки разбро­саны. Кому где понравилось, кто какой овражек, ручей облю­бовал, тот там и построился. Но кажущаяся хаотичность не портит села, наоборот, оно выглядит раскинувшимся широко, в нем просторно, есть место для огородов, палисадников, сара­ев, кладовок. Кладовки тут строены по-таежному – на стол­бах, как на сваях. От зверья, от мышей на столбах старые чугуны, старые эмалированные тазы приспособлены. Если мышь и доберется по столбу до верха, то с чугунка или таза, одето­го на столб – сваю, мышь соскользнет. Не попасть ей в сарай за поживой. А тут как раз все самое ценное – кабаньи, козьи, медвежьи туши, юкола – вяленая рыба, балыки кеты, симы и нерки. Тут то, без чего ни один дом сутки прожить не может. Если на месяц, на два магазин в селе закроется, никто не пропадет: юкола есть, кабанье мясо тоже не переводится. Мунов и сам живет по тем же законам, никаких излишеств в его доме нет, хотя он и председатель артели. К тому же он коммунист с давних времен партизанской войны. А коммунисту и совсем не положено перед остальными людьми выскакивать.

Дома жена уже хлопотала у плиты. И старуха мать ее си­дела на низенькой скамеечке с дымящейся трубочкой во рту, катала в руках катыши из белого теста. Она скатает катышек и в кастрюлю его – под пар.

– Дай-ка чего-нибудь пожевать, – сказал Мунов жене.

– Сейчас будет хлеб, – сказала старуха. – Вчера не купи­ли. Это все из-за кино вашего.

– Где это ты пропадал? – спросила жена.

– Лянсо Кукченка встретил.

– Воротился, с Серафимой? Поживу хорошую, поди, при­вез.

– Куда же денешь ее, Серафиму, – сказал Мунов со смеш­ком. – Полные нарты добра приволок.

– О-о! Ну теперь им хватит на жизнь, – сказала старуха с завистью и пустила разок-другой дым из трубочки на длин­ном тоненьком черенке. – Молодец Лянсо. Он ведь нам родственником приходится. Ты знаешь это, Иван?

– Знаю, знаю, – проворчал Мунов с недовольством. Он прошел в большую комнату, заставленную ящиками с цветами. Цветов в доме много – фикусы, девичьи сережки, даже пальма растет. Это все жениных рук пестуны. В комнате от них весело, будто отсюда и не уходило лето. Мунов сел за стол, и жена подала ему полную миску картошки с тушеным мясом. От мяса исходил запашок, как от острого сыра. В этом-то и есть весь смак. Мунов принюхался к блюду и, как остро­гу в рыбину, с тем же наслаждением вонзил в жаркое вилку.

...В конторе к этому часу полно народа. Тут ведь так – на­до не надо все в контору лезут, как в клуб за новостями – кто приехал, да что привез, да скоро ли самолет с почтой навестит, какие новые киноленты ожидаются, да в которой-то избе ночью вроде бы бубен постукивал. Все отлично знают в которой. Этот вопрос задан, между прочим, вскользь, для по­догрева беседы.

В кабинетике у Мунова с угла на угол, как флажки празд­ничные, меховые гирлянды соболей. Он и сидит под этим дра­гоценным мехом. Тут, наверное, на тысячи богатства. Все, кто заходит в кабинет к Мунову, нагибают голову перед гирлян­дочками, точно в преклонении перед трудом охотников. А дру­гой зайдет и увидит своих, вспомнит, расскажет, как он го­нялся за тем вон «подлецом». «Уж он хитрил, хитрил, – смеет­ся рассказчик, – а попал-таки в мои руки». Мунов слушает такие рассказы с удовольствием, глаз не спустит с рассказчи­ка, и удивительно ярко все видится ему, как и что там в тайге происходило.

Еще по пути сюда, повстречавшись с ребятишками, Мунов сказал им:

– Ну, который из вас побойчее на ногу? Позовите ко мне Тайхея Кинчуга. Небось дрыхнет еще!.. Поднимайте его за ноги.

Теперь он ждал его, Тайхея Кинчугу, поглядывая то на дверь, а то в окошко за спиной. Как и предполагал Мунов, Тайхей прибежал заспанный. Черная шевелюра его еле умеща­лась под кепкой. На нем лыжные шаровары и удыгейские бо­тинки с острым загнутым носочком, на плечах внакидку ват­ник.

 

  

 

– Вы меня звали, Иван Петрович?

– Так точно. Садись-ка на минутку.

Тайхей осторожно опустился на скамейку. Раскосые темные глаза его искали на лице Мунова ответ, зачем он позван. Но он делал вид, что ничего его не интересует, и старался под­черкнуть свою беспечность. Мунову была противна напускная дурашливость парня.

– Вот что, Тайхей, завтра мы с тобой отправимся в Олон. А там еще чуть подальше – в Красный Яр поедем. Я тебя там оставлю лес валить.

– А почему меня? В поселке без меня народу много.

– Да я знаю... В поселке народу хватает. Я хочу, чтобы ты маленько охладился.

– Почему охладился, товарищ Мунов? У меня температу­ры нет.

– Ты со мной не спорь, – твердо сказал Мунов. – Ты что, хочешь нас оставить без медицинской помощи? Чего ты девчонке по ночам спать не даешь? Как дятел, до утра ей в окно тюкаешь. Она послушает, послушает и сбежит. В на­шу даль потом не скоро человека доищешься. Так любовь не завоевывают, – сердясь, сказал Мунов, – измором. Что, ты забыл, как девчат обхаживают?!

И Тайхей совершенно переменился, обмяк, запечалился.

– Изюбры еще не так кричат, – вдруг выпалил он, не найдя, что другое ответить Мунову.

– Вон что, значит, ты в изюбра играешь. Так они бьются между собой. Это ты тоже должен знать. Вот я старый изюбр, а ты молодой. И мы с тобой схватились. И я тебе говорю – не смей трогать фельдшерку. Не смей у нее под окнами стоять, в двери скрестись, иначе я об тебя хорошую палку обломаю.

– Не я, так другие будут. Она всем ребятам нравится.

– Вот и пусть она выбирает, который из вас ей по душе. Короче говоря, приказ мой остается в силе – завтра мы с то­бой едем в Олон. Запасись продуктами, там придется пожить. Все, Тайхей, ступай.

Мунов посидел, подумал, правильно ли он его отчитал. Он всегда имел привычку пройтись взглядом назад, так еще ста­рики учили, старики удегейцы, эвенки, – не бросай дорогу, по которой прошел, оглянись назад, запомни ее. Он не нашел ничего такого, за что бы следовало себя укорить. Тогда он за­пер на ключ стол и, нагибаясь под меховыми гирляндами, вышел в соседнюю комнату.

– Клепку возят сегодня? – спросил он у конторщика.

– Возят, – сказал тот. – На трех подводах.

– Я пройду в лес, – сказал Мунов. – Они где теперь ва­лят кедры?

– Чуть подальше Тигрового ключа, – сказал конторщик.

– Ну, так я там буду. Это я на всякий случай.

И он пошел через поселок к лесу, потом свернул на санную дорогу и пошагал по ней неторопливо, оглядывая по краям желтые от неопавшей листвы дубняки, – дубки так и простоят, как лисы, в рыжей листве над снегами до самой весны. Лес был той стихией для Мунова, среди которой он вырос, дожил до старости. В самой запутанной чаще, когда и стволов-то не вид­но, он мог безошибочно разобраться, где тут актинидия, где лимонник, аралия, клен, где заплелась виноградная лоза. В ле­су он всегда отдыхал душой, как другой человек отдыхает до­ма на своей постели или на диване перед телевизором. А он здесь отдыхал, отдыхал сердцем. Мысли улетучивались из го­ловы, он шел и думал только о том, что видит. Лес заманивал в свою чащу под зеленые шапки кедров. Весенней прелью до­носило оттуда из глубин. Потом он услышал стук топоров и приглушенное журчание пил. Но еще раньше он учуял аромат колотой древесины. Он прошел туда по снегу, по разбросанным веткам, к первой группе людей, громко, в голос спросил:

– Где тут Сарди Кинчуга трудится?

– Вон, вон они там с братом, как два медведя, ворочаются.

И Мунов захрустел по веткам, по глубокому снегу.

– Здравствуйте, старики, – сказал Мунов, выйдя из чащицы хвойника на то место, где грудами лежала свежая плаха для бочарных досок – клепка, как ее зовут в Сияне. Рядом лежали напиленные в размер клепки толстые чурбаки кедра. Кедр прекрасно колется на морозе, как сахар под щипцами. Потом все это добро отвезут на берег Бикина, а весной и ле­том, когда Бикин потише, клепку сгонят плотами в низовья. Как ни скажи, это тоже копейка, тоже приработок к охоте. А потом ягоды пойдут, грибы, рыба, дикоросы, некоторые от­правятся женьшень поискать – вот и жив человек, жив Сиян с Олоном.

– Здравствуй, председатель, здравствуй, – ответили ста­рики, откладывая в сторонку колуны и клинья, которыми работали. И оба принялись шарить в карманах свои трубочки. Они присели все трое на свежих плахах, и от трубок их на длинных черенках тонкими ниточками потянулся дымок.

– Я, собственно, к тебе пришел, Сарди, – взглянул Му­нов на кривого на один глаз старика. Тот был страшен, жут­коват в своем уродстве: прокоптелый до черноты, в морщи­нах, с запавшими щеками. А усы у него, как мышиные хво­стики, торчат из ноздрей. Он недоверчиво сверкнул на Мунова здоровым глазом.

– Ко мне так ко мне, – сказал он, – спорить не будем.

– Ты знаешь, Сарди, какое дело... – заговорил Мунов и по­молчал, поглядел на старика... Перед мысленным взором его в это мгновение старик возник в шаманском облачении, в юбке из лент меха, опоясанный ремнем, в жестянках, в высоком колпаке, он скорчил на Мунова страшную рожу, но Мунов не испугался. – Пока ты был на охоте, Сарди, бубен помалки­вал. А вот теперь уже которую ночь слышу. Зачем тебе это?

Старик улыбнулся гримасой шамана, пожевал трубочку и весь как-то вдруг озлобился.

– У тебя свой долг, председатель, у меня свой! – сказал он твердо и властно, давая понять Мунову, чтобы тот не за­бывался. Власть шамана от веков, а его власть откуда?!

– Ты передо мной не кривляйся, – сказал Мунов. – Ме­ня ни дьяволом, ни порчей не запугаешь: я не дам тебе кале­чить молодежь. Не позволю. И пожилым ни к чему твои кривляния. Отошел твой век, Сарди.

– Ты не торопись, – наставительно, упрямо сказал ша­ман. – Не торопись. Залетаешь очень. Меня люди просят: пошамань. Приди пошамань маленько. Я должен идти к ним. Ты забыл законы отцов.

– Я ничего не забыл, – сказал Мунов. – Это ты не мо­жешь взять в толк, что времена переменились, – в тон ему так же сурово сказал Мунов. – Не к тебе теперь идут за ис­целением, а к ней, к фельдшеричке. Ты только нервы треплешь людям. Они после твоих спектаклей больные все на другой день.

Шаман помалкивал, покусывал гнилыми зубами трубочку, здоровым глазом косился на Мунова, вторым, должно быть, смотрел на брата.

Нет, он еще и вглубь куда-то смотрел, в землю.

– Скоро я туда отойду, Мунов, – сказал он. – Живите без меня, как знаете.

Мунову вдруг по-человечески жаль стало этот обломок про­шлого. Он пересилил в себе брезгливость и обнял его за плечи.

– Вот так-то, Сарди, давно бы надо не мешать. Не мешать людям жить по-новому. Ведь ты же видишь, все меняется на глазах. Жили в юртах – теперь в домах живем. Об огородах и понятия не имели. Скоро отсюда выберемся, в Красном Яру город свой поставим. Сколько наших парней, девчат в инсти­тутах учится! Люди стремятся к новому. А ты что с ними делаешь? Ты их во мрак толкаешь! Как же ты можешь это делать?! Ведь это твой народ, Сарди, маленький лесной на­род. А он хочет быть большим, сильным, вон как этот лес.

Шаман сидел с впущенной головой. Мунову показалось, что он всхлипнул. Но когда тот поднял лицо, Мунов увидел, что он смеется, – меленьким бесовским смешком. Всеми морщи­нами лица смеется.

– Учишь? – сказал шаман. – Меня учить не надо. С меня хватит того, что видел за жизнь. Она побольше твоей, Мунов. От твоих институтов порча народу.

– Вот тебе раз! – сказал Мунов. – Это почему же такое – порча? Не ту науку проходят?

– Верно, не ту! Воротится человек, ни на что не гож. Ему охота в тягость и рыбная ловля не по нему. Я все ви­жу! – погрозил он кулаком кому-то в лесу.

Мунов курил редко, а папиросы, спички постоянно носил с собой. Теперь он вспомнил о них, пошарил по карманам и задымил. Тем временем он раздумывал, что ответить старику. В его словах была доля истины. Пожив в городах, ребята и девушки приезжают не то что испорченными, это он врет на молодежь. Но и глаза закрывать нечего: они возвращаются избалованными городской жизнью, с трудом втягиваются в лес­ной быт. Такой грешок есть, это он правильно подметил, раз­мышлял Мунов.

– Что ж по-твоему? – спросил Мунов. – Мы по старинке должны, как звери, жить в юртах? Хватит, и так нажились. Не один век. Пусть хоть нынешняя молодежь этой доли не знает.

– Всем хватило науки от стариков, – зло сказал шаман.

– Вон на что злишься, – с улыбкой сказал Мунов. – Власть от тебя убежала. Так теперь ты ее не догонишь, злись не злись!..

– Ничего! Идут люди. Сами просят.

– Значит, ты их бубном очищаешь?

– Да, очищаю! В них в каждом дьявол сидит. И в тебе он!..

– Ну, ну, поглядим, чья победит, – сказал Мунов, вставая. – Спасибо за беседу, Сарди. Эта наука мне пригодится.

Старики тоже поднялись и стояли молчком. Из их трубок си­ними струйками тянулся дым. Над головами их с веток хвои седой паутиной свисали мховые бороды. Лес стоял вокруг таин­ственный и, как показалось Мунову в эту минуту, какой-то чу­жой. Невдалеке тлел костерок. От него пахло жженой смолой. И снег вокруг топорщился сугробами. Холодная синева обжи­гала взгляд.

Мунов так и не попрощался, не сказал больше ни единого слова.

Он вернулся в контору расстроенный, почти что злой. И дорога его не успокоила. Он посидел какое-то время в одиночестве и еще раз выкурил папироску. А потом выглянул в дверь, попро­сил позвать к нему Лянсо Кукченка. «Он ночью вернулся из ле­са», – сказал Мунов, хотя он отлично знал, что это давно всем известно.

Через четверть часа перед ним вырос Лянсо, как всегда, ве­селый, улыбающийся.

– Ну как, отошел после лесов? – спросил Мунов.

– А я лес люблю, – сказал Лянсо. – Я в нем чувствую се­бя превосходно.

– Дело у меня к тебе есть одно. Только давай условимся сра­зу: то, о чем попрошу, наш с тобой секрет.

– Пожалуйста, – сказал Лянсо.

– Я слышал, ты маленько шаманить умеешь. Это верно?

Лянсо как передернуло от его слов.

– Ты, говорят, нашему шаману подражать умеешь? – спра­шивал Мунов. – Это верно?

– Маленько умею, – нехотя сказал Лянсо.

– Так вот вечером сегодня ты нагрей бубен.

– А зачем, товарищ Мунов?

– И подурачься маленько перед кино, со сцены. Намажься, все честь честью. Понял ты меня?

– Да понять-то понял, – сказал Лянсо.

– Тогда будем считать, что мы с тобой договорились. И ни­кому ни полслова. Это очень нужно сделать, – сказал Мунов.

Вечером все и свершилось. Еще не был с потолка спущен эк­ран, а залец уже был полон народа, когда на сцену весь разри­сованный, в шаманском колпаке выскочил с бубном в руках не­узнаваемый Лянсо Кукченка. Его никто вначале не мог узнать. По рядам пробежали шепот, волнение. Все заглядывались на старика Сарди. Тот словно онемел от неожиданности. В изумле­нии старик смотрел туда, на сцену, где кружился и лихо бил в бубен Лянсо. И танец у него получался какой-то потешный, точно бы он передразнивал Сарди. Тогда шаман вскочил с ме­ста, заверещал, как потревоженный филин, бросился с руганью к двери. И тут разразился ему в спину хохот. Хороший, весе­лый смех прокатывался по рядам.